Интервью с Владимиром Молчановым в подкасте «От реки до моря» охватывало различные аспекты его жизни и карьеры. Молчанов, известный телеведущий и автор программы «До и после полуночи», поделися множеством историй и размышлений. Звезда советского телевидения приезжает в Израиль и в этот раз Ян Левинзон и Илья Аксельрод «затащили» его на свой подкаст. Общение с 74-летним блестящим культовым журналистом было на разрыв аорты. Тем поднималось много.
Вот, например, один эпизод рассказанный Владимиром Молчановым — о том, как антисемитизм проникал в советское искусство и что происходило за кулисами одной оперы. Он вспоминает историю, в которой сплелись память о детстве, цензура и проявления государственного антисемитизма.
Это был Ленинград 1970-х. На сцене — новая опера, написанная его отцом, композитором Юрием Молчановым. Либретто — по повести чешского писателя Яна Отченака «Ромео, Джульетта и тьма»:
Сюжет достаточно прост и трагичен. Прага, оккупация. По пустынной Праге идёт чех Павел, навстречу идёт девушка с жёлтой звездой. Её зовут Эстер. Павел подходит к ней, они о чём-то разговаривают. Павел берёт её за руку и ведёт к себе домой, чтобы спрятать. Три ночи любви, сумасшедшей. На третье утро Павел просыпается, Эстер нет. Она надела жёлтую звезду, понимая, что Павла арестуют всё равно, и пошла в гетто.
Премьера в Театре оперы и балета прошла с аншлагом. Вторая постановка — тоже.
«Билеты были сметены. Люди шли, потому что музыка — сильная, тема — живая», — вспоминает Молчанов.
Однако после второго показа в зале появился первый секретарь Ленинградского обкома партии Александр Толстиков. Он вышел к артистам после спектакля и, после формальных аплодисментов, сообщил, что к следующему показу «Еврейку заменить на партизанку».
Труппа отказалась. И просто перестала играть оперу.
Для советского театра 1970-х это был почти невозможный шаг. Отказ подчиниться партийной инструкции — пусть и молчаливый — воспринимался как акт протеста. История об этом так и не попала в хроники времени. Но, как замечает Молчанов, в ней — многое из того, как работала партийная система и как в ней проявлялся антисемитизм.
«Ленинград был, наверное, самым антисемитским городом в стране, несмотря на огромное количество евреев», — говорит он.
Позже, в 1990-х, Молчанов впервые оказался в Израиле — и привёз с собой весь тот советский багаж стереотипов: про военщину, про «сионистское гнездо», про неприветливую страну, где якобы царит культ армии. Реальность оказалась другой. Но осадок от былой пропаганды остался: «Ты вроде бы и всё понимаешь умом, но где-то внутри сидит этот образ из “Правды” и “Огонька”».
Он иронизирует: однажды его даже признали «евреем года» Конфедерацией евреев России. «Я спросил, неужели у них своих не хватает». Но за этой иронией — усталость от попыток объяснять, почему ты «свой» или «не свой» в том обществе, которое годами пыталось расставить всех по полочкам.
В интервью также всплывает тема идиша — языка, который в определённый момент в Израиле начали активно вытеснять, продвигая иврит как язык нового государства. «Язык выживания» сменил «язык культурной памяти». Кто-то воспринял это как необходимую модернизацию, кто-то — как вытеснение собственного прошлого.
А ещё — мысль филолога Дины Качановой: пропаганда хорошо работает, если ею живёт окружение. «Если родители — антисемиты, то и ребёнок с этим вырастает». И в этом нет ничего неожиданного. Но становится страшно, когда ты понимаешь: такие установки не исчезают, а лишь трансформируются под новую риторику.
История, рассказанная Молчановым, — не про театр, не про нереализованную оперу. Это про то, как цензура вычеркивала целые судьбы из культурного поля. Про то, как еврейские темы становились «нежелательными». Про молчание, которое часто было единственной формой протеста. И про то, как важно это помнить — даже спустя десятилетия.
